Сталинский производственный роман – это лишь первый этап в его развитии, так же, как и сталинская индустриализация – это (при всей ее грандиозности) лишь первый этап в огромной запланированной работе по созданию хозяйства великой страны…
В настоящее время, к сожалению, общепринято, поскольку настойчиво навязано, мнение, что период от первых послереволюционных лет до самой Великой Отечественной войны наша родина представляла собой некое кровавое, дикое поле, средоточие умопомрачения и беззакония. Что озверевшее голодное население этой несчастной территории было занято взаимоистреблением. Посему и хозяйственная жизнь такого жестокого государственного образования могла быть исключительно людоедской, бестолковой и разрушительной. Сразу отгородимся от этой более чем сомнительной интерпретации того времени. Нет задачи ее опровергать. Обратимся к свидетельствам, которые раскрывают нам самые что ни на есть созидательные шаги того удивительного времени в построении крепкого, самостоятельного, могучего государства, которому не было еще подобного в мировой истории.
Можно бы было в качестве примера привести такие промышленные гиганты самых первых пятилеток, как автомобильный завод имени Лихачева, инструментальные заводы «Фрезер» и «Калибр» в Москве. Но увы! Они разрушены. Они разрушены либеральной, самой прогрессивной и «цивилизованной», «рыночной хозяйственной моделью». Примерам такой «прогрессивной экономики» в настоящей России нет числа. И они продолжают множиться. Обратимся к сохранившимся свидетельствам настоящей экономики. Экономики как домостроительства, ориентированной на человека, его материальное и духовное благополучие, а не на то, чтобы спустить с него семь шкур и обобрать до нитки. Для этого мы не станем перелистывать статистические справочники и сборники итогов пятилеток СССР. Мы отправимся в библиотечный раздел художественной литературы. Одни только названия книг насторожат наше внимание и безошибочно укажут на настоящий род занятий наших предков в те свирепые, «смертоносные» годы. «Цемент», «Гидроцентраль», «Доменная печь», «Мужество», «Магистраль», «Энергия», «Большой конвейер», «Время, вперед!». В этих заголовках мы усматриваем поступь созидательного труда, стремление к упорядочению. На смену вооруженной борьбе, хаосу революционных сражений приходит пора созидания, восстановления разрушенного, пора строительства и обустройства новой жизни. Литература не отставала от своего времени.
Еще совсем недавно этим названиям предшествовали такие: «Реки огненные», «Два мира», «Две правды», «Разлом», «Катастрофа», «Бай и батрак», «Брат на брата», «Земля зажглась», «Земля горит», «Среди пламени», «Шторм». Эти названия – яркие признаки исполинского перелома в судьбе страны.
А потом – война. И целый огромный пласт героической литературы о Великой Отечественной войне и напряженной работе в тылу для обеспечения победы. И как только отгремели победные салюты, тотчас же, без передышки, принялись за восстановление разгромленного хозяйства. Перед глазами корешки книг: «Сталь и шлак», «Тайгастрой», «Донбасс», «Ангара», «Земля кузнецкая», «Закалка», «Жатва», «Счастье», «Под мирным небом», «Широкие горизонты»…
Не сравнить ли с сегодняшним днем? Вот что сопровождает нынешнюю кабацко-галантерейную эпоху рыночных преобразований: «Приманка для банкира», «Ловушка для банкира», «Месть убитого банкира», «Иметь банкира», «Бомба для банкира», «В постели с банкиром», «Дресс-код для жены банкира», «Олигарх с большой дороги», «Заказ на олигарха», «Олигарх и амазонка», «Олигарх-подкаблучник», «На зависть всем, или Меркантильная сволочь ищет своего олигарха», «Вещие сны тихого психа», «Отомсти с умом, или Пусть этот урод обо всем пожалеет!», «Записки современного афериста», «Нежная душа урода», «Уроды. Повесть о любви», «Путешествие оптимистки, или Все бабы дуры», «Комон, стьюпид! или Африканское сафари для дуры», «Ты – дура!», «Моя любимая дура», «Дура», «Не зови меня дурой», «Собачья жизнь», «Уроды не сдаются». Ну, просто – «музыка сфер». И это не шутки – сами уроды вряд ли сдадутся. Если к этим «невинным» названиям присовокупить неисчислимый «пикантный» набор, то можно будет составить полное впечатление об идеологической основе современной экономической политики. Ведь жизнь в России всегда была литературоцентричной, начиная со времен Древней (христианской) Руси, когда появляется само понятие «литература». Пусть сегодня оно понимается уже несколько иначе. В любом случае – истоки отношения к литературе как учебнику жизни, как руководству и примеру для действий и отдельных поступков находятся там. Причем не в сугубо дидактическом смысле, но в самом широком – к литературе как наставнику. Государственная идеология СССР, в особенности 1930-х годов, взяла на вооружение это своеобразие русской жизни, дополнив ее пропагандистским компонентом. Вот так, если не вдаваться в подробности, появился уникальный жанр советской литературы – производственный роман.
Основополагающим свойством родившегося жанра стало преобразование старого человека в нового под воздействием созданных небывалых условий всеобщего единства, братства и взаимопомощи. Провозглашенные условия можно сконцентрировать в формуле: всеобщий свободный труд на благо всех, на благо Родины. Здесь, как ни в чем другом, обнажены отношения между людьми, как участниками единого экономического процесса созидания и распределения материальных благ. Не локальные отношения «хозяин – работник или служащий», а отношения «работник – работник», причем работники Москвы и Урала связаны взаимозависимостью друг с другом гораздо теснее, чем трактирщик и половой, поскольку первые участвуют в едином процессе, объединены одним экономическим пространством, работают на один общий результат. Обращает на себя внимание одна удивительная особенность в этих книгах. Люди заняты непрерывным трудом, будь то строительство, заготовка леса, механообработка металла, выплавка чугуна, разведка и добыча полезных ископаемых, поиск новых технологических решений. Их направляют самые умные и ответственные руководители. Но мы нигде не видим никаких объективных экономических законов. Как правило все направляющие действия руководятся методом проб и ошибок, опытом, который стремительно распространяется на все хозяйственное пространство государства, и выбором кратчайшего пути к результату, будь он самым трудным, а порой непреодолимым. Этой особенности созвучны слова В.Ю. Катасонова о том, что на самом деле в основе экономики лежат не некие-то мифические экономические законы, но отношения между людьми. Вот здесь разгадка экономического чуда и индустриализации, и послевоенного восстановления. Производственный роман – подлинное свидетельство этого чуда.
Вопреки мнению, что «деньги не пахнут», экономика все-таки не существует вне нравственности. Экономика, ориентированная на человека, не может быть безнравственной, такой, как нынешняя. Широкое распространение положения о некоей «объективной нейтральности» экономики в нашем обществе говорит о глубоком кризисе его духовно-нравственных основ. «Внутри» задачи восстановления этих основ русского общества находится вопрос о воспитании человека труда. В процессе труда воспитываются нравственные качества человека. Именно человек труда, то есть человек, понимающий труд как долг, радость и основу человеческого существования, нужен новой экономике.
Выполнение этой воспитательной задачи возможно при двух условиях: практический труд, при отсутствии безработицы, и наличие государственной идеологии.
Опыт построения хозяйства у России есть: мы можем взять за основу сталинскую экономическую модель, как предвоенную, так и восстановительную послевоенную. Опыт по формированию сознания человека труда мы можем найти, во-первых: там же – это идеологическая работа государства, основное внимание которого было направлено на литературу, а во-вторых: в христианской установке на необходимость труда, укрепленной столетиями и, в сущности, растворенной в природе русского человека.
Итак, литература, как средство идеологического воздействия на формирование сознания человека труда. Вот некоторые наиболее известные произведения рассматриваемого жанра.
«Цемент» Ф. Гладкова (1924), «Гидроцентраль» М. Шагинян (1931), «Мужество» В. Кетлинской (1938), «Магистраль» А. Карцева (1938), «Счастье» П. Павленко (1947), «Тайгастрой» Н. Строковского (1948), «Далеко от Москвы» В. Ажаева (1948), «Сталь и шлак» В. Попова (1948), «У нас уже утро» А. Чаковского (1949), «Земля кузнецкая» А. Волошина (1949), «Донбасс» Б. Горбатова (1951), «Высота» Е. Воробьева (1952), «Журбины» Вс. Кочетова (1952), ), «Искатели» Д. Гранина (1954), «Ангара» Ф. Таурина (1957), «Братья Ершовы» Вс. Кочетова (1957), «Битва в пути» Г. Николаевой (1957), «Иду на грозу» Д. Гранина (1962).
Эта литература с самого старта и почти без запаздывания сопровождала индустриальное строительство в СССР от первых пятилеток до послевоенного восстановления. Однако она не была лишь идеологической «подпоркой» экономической программы и деятельности. Эти романы органически вошли в «тело» русской литературы благодаря нравственной составляющей: он был призван стать и стал литературой нравственного достоинства человека труда. Образ человека труда впервые в истории стал пропагандироваться на государственном уровне. Одной из осей, на которых формировался новорожденный жанр производственного романа, было, как ни странно, христианское мировоззрение. Государственная ориентация на укрепление могущества Родины, на установление твердых социальных гарантий для трудящихся, на однородность системы образования и воспитания, на формирование нравственного человека, носителя высоких гуманистических ценностей, нашла отражение на страницах производственного романа в форме «коммунистической» риторики, которая являлась невольной пропагандой самых настоящих христианских ценностей.
Производственный роман был задуман как литература поэтизации труда и создания образа Человека Труда. Это была пропаганда Человека Труда на государственном уровне, что необходимо сегодня.
На I съезде советских писателей И. Эренбург сказал: «Мы не машинами удивляем сейчас мир – мы удивляем мир теми людьми, которые делают эти машины». Да, тогда чертежи машины приходили к нам из Америки и Европы, а вовсе не брались из технического бюро поверженной Российской Империи, которую по недоразумению принято считать промышленно могучей и технически вооруженной в предшествующие 1-й Моровой войне годы. И человек, вовлеченный в трудовой порыв тех лет, стремительно преображался.
Вот слова Сталина из беседы с Роменом Ролланом: «Наша задача освободить индивидуальность, развить ее способности и развить в ней любовь и уважение к труду. Сейчас у нас складывается совершенно новая обстановка, появляется совершенно новый тип человека, который уважает и любит труд. <…> Уважение к труду, трудолюбие, творческая работа, ударничество – вот преобладающий тон нашей жизни»[1].
Обратите внимание: не задача, не план, не хотение или стремление, а – тон жизни. В медицине, когда нужно, для проверки здоровья прослушивают тоны сердца. И если экстраполировать эту процедуру на наш предмет, то мы отчетливо услышим сердечные тоны огромной страны со страниц производственных романов и почувствуем пульс разбегающейся по всему хозяйственному организму страны горячей крови молодой и могучей индустрии.
В основу труда в сталинском СССР был положен нравственный принцип.
Положительный герой производственного романа, или Человек Труда, о котором мы говорим, имеет в основе своего миропонимания христианские представления. Это человек жертвенный, способный любить, прийти на помощь, это аскет в быту, это человек чести, долга, справедливости.
Книги показывают эволюцию человека от полудикого до созидателя, от человека несознательного, легкомысленного до человека сознательного, преданного своему делу, как частице дела общего, как делу, приносящему пользу окружающим людям и государству. К началу индустриализации в Советском Союзе человека труда, сознательного строителя социализма, не было. Первые строители первых промышленных объектов представляли собой полудикий, полуголодный люд без какой-либо мало-мальски созидательной идеи в голове. На стройки первых промышленных объектов люди привлекались как правило мобилизацией, вербовкой. Никакого сознательного и целеустремленного труда они показать не могли. Никаких квалифицированных кадров в необходимом количестве не было. Но и первые работы особенной квалификации не требовали. Первые инструменты – лопата, кирка, тачка, крепкие руки. Не было и массового энтузиазма. Была немыслимая «текучка». Например, на Днепрострое она почти достигала 70%. Ни один роман о том времени не обходится без изображения так называемых дезертиров – людей, не выдержавших начальных трудностей. Условия действительно были трудно выносимые. Однако среди этих людей были такие, которые во имя высокой идеи, превозмогая лишения, болезни, тяготы, оставались на своих рабочих местах, являя собой пример для подражания. Они удерживали многих вокруг себя, такие люди положили начало, например, стахановскому движению. Именно они дали повод Сталину отчетливо сформулировать одну из основополагающих идей созидательного строительства в Советском Союзе – кадры решают все. Именно на таких людях изначально держалось строительство (Стаханов дал 14,5 норм, значит – он работал за 14 человек). Романы об этом времени свидетельствуют об этом – люди работали сознательно за двоих, троих, десятерых. Стала вырабатываться система стимуляции и поощрения подобного рода людей, она продержалась практически до падения Советского Союза. Капиталистическая конкуренция заменена соревнованием за лучшие производственные показатели, при этом всякое явление и действие, направленное на повышение эффективности и производительности труда, будь то особая организация производственного процесса, изобретение, рационализаторское предложение, не скрывается от «соперников», а наоборот – распространяется где только можно для улучшения производства.
Вплоть до начала Великой Отечественной войны развитие промышленного производства в СССР увеличивалось гигантскими темпами. Литература отразила этот процесс во многих книгах тех лет. Пафос книг 1930-х годов отличается спокойной уверенностью в будущем планомерном развитии. Героика труда становится нормой. Помимо укрепления промышленного потенциала, в стране происходила большая работа по накапливанию финансовых активов, например – золота. И об этом писались книги. К большому сожалению, не дописана книга «Старатели» писателя В. Ганибесова. Он ушел добровольцем на фронт и погиб в 1942 году. Его роман «Старатели» – о золотом прииске, рассказывает он о том, как полудикие местные мужики приходили работать на золотые прииски, работали, не обеспеченные никакой техникой безопасности, практически голыми руками. Между прочим, в романе приведены точные цифры государственного заказа и настоящего объема, который добывался. К немаловажным достоинствам производственного романа можно отнести возможность по некоторым сведениям провести историческую реконструкцию действующих государственных планов, в том числе в денежном выражении. А это может представлять несомненный интерес для специалиста по экономике.
Производственный роман формулировал цели – экономические и духовные. Цели высокие и по содержанию вполне христианские: любовь между людьми, взаимопомощь, любовь к Родине, строительство государства, способного объединить людей и противостоять врагу и проч. Путь героя к самосовершенствованию был взаимосвязан с его трудом на благо Родины. Одно от другого неотделимо в сталинском производственном романе.
Производственный роман утверждает, что труд – это прекрасно. Он создает крепкий образ индустриализации. Поэтизация труда проходит красной нитью через все сталинские романы о труде. Для того чтобы показать, как это выглядит в художественном тексте, обратимся к роману Е. Воробьева «Высота», посвященному возведению первой в мире цельносварной домне. На первом плане в романе оказывается не прогрессивный технологический метод монтажа, а мысль, что мы, Россия – первые, о том, что СССР, достигнув небывалых высот, сможет стать старшим товарищем, помощником для стран, нуждающихся в помощи, также роман пронизывает ощущение радости созидания.
Все, что касается домны, для строителей родное, понятное, не отстраненно промышленное. Так в словаре героев появляются «свечи», «граммофоны», «башмаки», «самовары», «рукава», «коромысла», «штаны», «подсвечники», «серьги». Это технические наименования деталей и сборочных единиц домны. Любование промышленными объектами – постоянный мотив производственного романа. Герои видят завораживающую красоту электросварки: «Они подходят к подножию домны и долго молча смотрят на нее. Лазурные звезды электросварки мерцают на нескольких горизонтах. Созвездие искрится на самом верху – это сваривают шестнадцатую царгу. <…> То молочно-голубое, то сине-фиолетовое пламя вольтовой дуги выхватывает из темноты одни конструкции, отбрасывает фантастические тени на другие и вдруг освещает ажурную мачту крана… Вот она, давнишняя мечта сварщиков – цельносварная домна!»[2]
Огромная, тяжеловесная домна награждается автором привлекательными деталями: «На самой макушке домны заканчивали работу сварщики, и ночью домна стояла в светящейся голубой короне».
Доменная печь в романе «Высота» олицетворяет могущество государства: «Дымов смотрел на ручей чугуна в песчаных берегах желоба и думал, что ручей этот – только маленький приток, который вливается в большую огненную реку… Где-то в Сталинске уже выходят горновые на утреннюю смену. В Кривом Роге еще глубокая ночь. Сегодня доменщики – сибиряки и криворожцы – узнают, что у них есть еще одна домна-союзница! <…> Двадцать восемь лет назад <…> в год всеобщей разрухи, на Керченском заводе продолжала не угасая гореть единственная во всей Советской России доменная печь. Горновые хранили ее огонь, как люди берегли когда-то пламя первобытного костра. Словно горновые знали, что от огня этой печи займутся когда-нибудь и разгорятся доменным пожаром все потушенные войной и разрухой печи. Маленькая героическая домна стояла, как часовой на посту, оберегая будущее своей страны».
Производственный роман продемонстрировал чудо, «иррациональный» труд, веру в высокие цели и возможность их достичь именно благодаря этой вере. Здесь уместно вспомнить известный роман В. Ажаева «Далеко от Москвы» (1948). Действие происходит во время великой Отечественной войны на Дальнем Востоке. Конфликт основан на идее строительства нефтепровода через пролив в то время, когда на фронте не утихают бои, и противодействия ей двух сил, одна из которых – косность спецов или бюрократического аппарата, другая – суровая природа Дальнего Востока. Молодой инженер Алексей Ковшов после ранения был отозван с фронта и переведен в глубокий тыл на еще только запланированное строительство трубопровода. Одно из постоянных качеств художественного конфликта в производственном романе – практическая неосуществимость задачи, этот факт обычно и является источником разногласий: положительный герой верит в победу, несмотря на все объективные обстоятельства не в пользу задуманного, его противники (отрицательные герои) верят только реальным условиям, не принимая в расчет веры. У противников положительного героя при этом есть два пути: либо встать на сторону сознательного героя, приобретя тем или иным образом веру, либо окончательно отпасть от коллектива и стать вредителем. Так, инженер старой закалки Тополев осознает свои ошибки и становится полноценным участником великих событий. Он обращается с речью к главному инженеру Беридзе: «…Я оказался человеком, утерявшим свое место среди своих… Если бы вы знали, как страшно оставаться одному! Я понял: только здесь я смогу и должен вернуть себе достоинство советского человека и советского инженера. Примите меня под начало к себе, товарищ Беридзе <…> Как вы решите, так и будет <…> Дайте мне самую трудную и самую черную работу»[3].
Перед героями романа Ажаева стоит сверхзадача. Действие происходит в нескольких точках: дальневосточный город Новинск на реке Адун, остров Тайсин, расположенный в нескольких сотнях километров от Новинска, тайга. «Нефть с острова Тайсин должна поступать на материк к нефтеперегонному заводу города Новинска кратчайшим путем по трубопроводу – в этом смысл строительства. Надо избежать трудных перевозок по морским и речным путям <…> Зимой пути замерзали, подача нефти с острова прекращалась. За долгую зиму нефть скапливалась на Тайсине в громадных количествах <…> Впервые предстояло строить нефтепровод в условиях короткого летнего сезона и длительной зимы с буранами, снежными заносами и пятидесятиградусными морозами; никакого опыта не было <…> Срок укладки нефтепровода сокращен с трех лет до одного года». Инженер Грубский, знакомя главного инженера Беридзе и Алексея Ковшова с проектами, обрисовал картину в самых мрачных красках и подвел итог – строительство невозможно. Возражение Беридзе одно: «…раз правительство решило продолжать стройку нефтепровода, значит он нужен до зарезу и не позднее, чем через год». Логику, с какой Грубский выстраивает свою аргументацию, Беридзе называет сомнительной, ему вообще неинтересна логика, главное, что движет им – вера, которая в конечном счете передается Алексею. Изначально главный герой возмущен своим положением, он считает, что его место в бою, на фронте, а не за тысячи километров от основных мест сражений. Окончательно убедился Алексей в своей нужности стройке после речи Сталина на седьмое ноября. «Алексей не сомневался теперь, что стройка нефтепровода необходима для войны и сам он нужен стройке». Роман показывает эволюцию героев по направлению к сознательному человеку труда.
Производственный роман продемонстрировал также такую категорию русского сознания, как соборность, а именно коллективизм. Несмотря на то, что сегодня многие ученые (например, профессор И. Есаулов[4]) склонны понимать советский коллективизм как соборность со знаком минус, то есть как раз отпадение от соборности и приход к принудительному объединению (коллективизм понимается в таком случае как общность, нивелирующая индивидуальное, иными словами, превращающая человеческое единство в стадо управляемых, не имеющих выбора людей), есть основания полагать, что коллективизм – это советский «извод» русской соборности. В романах В. Кетлинской «Мужество», А. Грачева «Первая просека» о строителях Комсомольска-на-Амуре мы видим молодежь, которая с разных концов страны стекается по призыву на берег Амура, как прихожане на колокольный звон, а не как на приманку длинного рубля.
Вся производственная литература пронизана духом нестяжательства. Имущество и в особенности деньги – реалии даже не второго, а какого-то отдаленного плана. Если имущество еще относится к набору «изобразительных средств», то деньги играют исключительно фрагментарную роль в построении индивидуальных образов, действующих лиц производственного романа. Что же касается вообще образной среды конкретного произведения, то деньги мы видим в основном не в качестве личного имущества, а как одну из составляющих государственной хозяйственной системы. Они в очень малой степени характеризуют отношения между людьми. Как правило, если на них авторы акцентируют свое внимание, то по большей части для изображения разобщения людей, для придания той или иной ситуации отрицательного оттенка. Между тем, это не мешает им быть весьма привлекательным предметом для отдельного литературоведческого исследования.
Подспудно христианская идея пронизывает всю советскую художественную литературу вплоть до 60-х годов ХХ в. Далее мы видим растворение творчества «старых» авторов новыми писателями, воспитанными вне духа православия. Граница довольно резкая, и это еще один отчетливый признак умирания производственного романа. Жанр как оболочка продолжает существовать на инъекциях в виде речей «генералов» литературы и непрекращающейся работы литературоведов и критиков, а наполнение стремительно беднеет и чахнет.
Беда производственного романа в том, что он просуществовал недолго. Сталинский производственный роман – это лишь первый этап в его развитии, так же, как и сталинская индустриализация – это (при всей ее грандиозности) лишь первый этап в огромной запланированной работе по созданию хозяйства великой страны. Производственный роман как будто умер вместе со Сталиным. Все художественные несовершенства этой литературы связаны с тем, что она прошла в своем развитии ничтожно малый срок, два―три десятилетия. Для литературного жанра это крайне мало. Послесталинский производственный роман в точности передает начало конца экономики СССР. Ее демонтаж, предпринятый уже Хрущевым, нашел отражение на страницах производственной литературы. По ней мы можем проследить и распад сознания человека труда. Сознания, только нащупавшего правильный вектор, но еще не окрепшего настолько, чтобы противостоять внешнему разрушительному натиску.
Несовершенство, «сырость» производственного романа дает возможность называть его «лакировочным», «поделками сталинской поры» и проч. Даже такой умный человек, как протоиерей Андрей Ткачев, назвал его «заказной пошлятиной на темы трудового героизма», совершенно не озаботясь, например, поинтересоваться заказчиками «Цемента» Ф. Гладкова или романа «Доменная печь» Н. Ляшко, написанных в 1924 и 1925 годах, почти за 10 лет до I съезда советских писателей. Производственный роман как будто вычеркнут из истории литературы как недостойный осмысления. Сегодня о нем почти ничего не написано.
Складывается впечатление, будто он терпеливо ждет своего часа…
Действительно, производственный роман может произвести впечатление «заказной» литературы. Только это на самом деле обыкновенный жупел, каких много, в высокоразвитой индустрии ярлыков для разного рода явлений, подпадающих под обязательное очернение. Тем более, что тексты этих произведений не отличаются филигранной отделкой, или искрометными «небрежностями», присущими нашей классической литературе XIX века. Мы слишком избалованы сверкающими образцами отечественной словесности. Однако многочисленные сталинские премии, присужденные писателям, работавшим в рассматриваемом нами жанре, вполне объяснимы. Эти первые пробы, первые шаги на пути к созданию образа Человека Труда, нельзя было не поощрять.
Производственный роман стал ответом на «социальный заказ» в том смысле, как его понимает Н. Бердяев, стал ответом на запрос эпохи. Воля «соборного духа» определяет, по Н. Бердяеву, художественное творчество. В одной из своих статей[5] философ раскрывает смысл художественности, основывая свои рассуждения на понятии «социального заказа», который нужно понимать не как требование или установку общества или государства, а как нужду, потребность вышеназванного «соборного духа». Вопрос о «социальном заказе», иначе – о социальном служении, может возникнуть только для так называемой зрелой свободы, то есть для осознавших желание и ответственность перед современником выполнить «заказ». «Социальный заказ» в таком широком понимании становится, по сути, у Бердяева критерием подлинности творчества. Стоит, правда, отметить: Н. Бердяев считает, что писатели, живущие в Советской России, не готовы к тому, чтобы услышать и принять «социальный заказ». Они пишут стихи о пятилетках и не способны понять суть «социального заказа», так как воспринимают его буквально – как партийную установку.
Д. Писарев, публицист и литературный критик, говорил о том, что «бывают такие деловые эпохи, когда все мыслящие и чувствующие люди, а следовательно и художники, поневоле заняты насущными нуждами общества, не терпящими отлагательства и грозно, настоятельно требующими удовлетворения. В такие эпохи вся сумма умственных сил страны бросается в омут действительной жизни. Тогда историк поневоле делается страстным адвокатом или беспощадным судьею прошедшего; поневоле поэт делается в своих произведениях поборником той идеи, за которую он стоит в своей практической деятельности. Беспристрастие, эпическое спокойствие в подобные эпохи доступны только людям холодным или мало развитым, людям, которые или не понимают, или не хотят понять, в чем дело, о чем хлопочут, отчего страдают, к чему стремятся их современники. <…> Замечательный поэт откликнется на интересы века не по долгу гражданина, а по невольному влечению, по естественной отзывчивости». Закономерным явлением выглядит производственный роман в «деловую» эпоху 1920―30-х годов.
Как видится теперь, производственный роман – предмет не только литературоведческого внимания, он является еще и богатым материалом для отдельной пограничной дисциплины, для экономико-литературоведческого исследования.
Практическое и воспитательное значение производственный роман не утратил и в наши дни. Современному молодому человеку крайне трудно воспринять проповедь Православия без подготовки. Долгие десятилетия человек в России воспитывался без водительства Церкви. Современный молодой человек – это потомок сложившегося атеиста, не имеющего ни малейшего опыта христианской жизни, обедненного отсутствием религиозного переживания. С прежними людьми индустриализацию провести стало возможно потому, что они с детства были носителями опыта христианской жизни, и их беда состояла в том, что они неосторожно пренебрегли этим опытом. С нынешними несчастными, выхолощенными и набитыми всякой мерзостью «сосудами» индустриализацию провести возможно ли? Задача невероятно сложная. А путь предстоит сверхсложный. Его только представить – берет оторопь. Малороссия – лишь намек, весточка из будущего. И чтобы избежать возможных жертв, чтобы хотя бы сократить их насколько можно, необходимо дать возможность людям встать на правильный путь, единственно возможный для спасения. И производственный роман может сегодня стать одним из промежуточных звеньев на пути осмысления христианской истины. На пути осознания собственного «я» как труженика, как человека, приносящего пользу другим, как созидателя, воина и стража государства, своей Родины. Но это вовсе не единственный способ применить производственный роман, этот очень полезный «инструмент», в живом деле. Он может стать практическим пособием для организаторов и руководителей трудовых коллективов в условиях мобилизационной экономики. А без мобилизационной экономики России уже никак не обойтись.
Земскова Дарья, к.ф.н.,
преподаватель русского языка и литературы
Московского Кадетского корпуса
«Пансион воспитанниц Министерства обороны Российской Федерации»,
[1] Сталин И.В. Cочинения. Т. 18. Тверь: Информационно-издательский центр «Союз», 2006. С. 99–110.
[2] Здесь и далее цит. по изданию: Е. Воробьев. Высота. М.: Советский писатель, 1960.
[3] Здесь и далее цит. по изданию: В. Ажаев. Далеко от Москвы. М.: Московский рабочий, 1948.
[4] И.А. Есаулов. Пасхальность русской словесности. М.: Кругъ, 2004.
[5] Н.А. Бердяев. Литературное направление и «социальный заказ» // Н.А. Бердяев. О русских классиках. М.: Высшая школа, 1993.
Оставить комментарий