Первый год Первой мировой глазами военного врача

Столетний юбилей начала Первой мировой войны был отмечен в России публикацией ряда документов, ранее неизвестных широкой читательской аудитории. Одним из таких уникальных исторических памятников стали записки военного врача Русской императорской армии Василия Кравкова.

“ОДИН УЖАС И УЖАС”

Василий Павлович Кравков — представитель семьи, хорошо известной исследователям Рязанского края. Он — типичный русский либерал на госслужбе, который с начала войны находился в действующей армии и многое повидал. Кравков, признававший, что в нем “всегда сидел плебей и демократ, да еще злющий-презлющий”, обращал внимание на “мелкие” события, мимо которых проходили не столь тонкие и отзывчивые натуры. Его “Записки” — кладезь прелюбопытных фактов, делающих наши представления о Первой мировой войне более объемными.

Кравков не скрывал того, что взялся вести дневник для обличения “творящихся в армии безобразий”. 8 августа 1914 года (даты даны по старому стилю) в обстановке  всенародного патриотического подъема корпусной врач ХХV армейского корпуса сделал первую запись: “Но как ни тяжело мне браться за перо — не могу я молчать, чтобы хотя в слабых штрихах не отмечать всей бездны вставшей передо мной кошмарной действительности, превзошедшей организационным развалом, моральной растленностью и умственным отупением высшего командного состава даже и то, что мне пришлось видеть в злополучные дни минувшей кампании…”

Настроениям русского общества первых дней войны такая позиция явно не соответствовала. И причиной тому был не только критический настрой либерала в отношении любых действий самодержавной власти. Состояние армии накануне начала войны вызывало у Кравкова тревогу. 13 августа — еще до первых поражений — он записал: “Не вижу я в военачальниках наших увлечения своим делом, нет у них дерзновения, уменья, знания, талантов… Идет все дубово”.

Не хватало не только дерзновения. “Безалаберность наша российская: сразу объявляют о сборах к выступлению, например, в 7 часов утра, торопят, не дают возможность людям напиться чаю, затем заставляют их часа два стоять в ожидании приказа к движению; без карты следует даже начальник обоза штаба”, — записал Кравков 21 августа.

Будучи чутким человеком, автор “Записок” искренне переживал за “серого” — солдата. А тому приходилось несладко. Представление о степени готовности армии к войне дают картины, зафиксированные Кравковым осенью 1914-го. “С 1 часу до 5 дня производил санитарный осмотр 1-й бригады 46-й пехотной дивизии. Потрясающе грустная картина: дождь, промокли палатки, мокры сами солдатики, площадь стоянки загажена; солдаты по нескольку дней не видят хлеба, да и сухарей не хватает, каши тоже не едят; сапоги у многих совсем развалились…” — записал Кравков 9 сентября. На следующий день пожаловался: “В обилии получаю всякие предписания и циркуляры для зависящих распоряжений, полных трюизмов и маниловщины, вроде того, что солдаты должны перед пищей тщательно мыть руки, пить только кипяченую воду и т.п. Получена нелепая телеграмма от главнокомандующего, которую привожу в текстуальной точности: “В видах предупреждения желудочных заболеваний главнокомандующий разрешил по 1 ноября отпуск бутылки красного вина на каждого нижнего чина армии для прибавления к чаю или теплой отварной воде; интендантству приказано ускорить приобретение и отпуск вина; впредь до отпуска вина натурой таковое приобретать покупкою с предъявлением счетов…”

Кравков прокомментировал приказ так: “Типичное немышление в кабинете сидящих людей, не видящих действительность в глаза и в лучшем случае играющих в руку кому-то, который при означенной операции наживет большие гешефты! Действительность же неприкрашенная такова, что солдаты наши… буквально голодают, получая уже в счастливые дни не более фунта хлеба, а то все время — на сухарях, да и тех не в полной даче; в один голос несчастные вопиют: “Дайте, в-ство, только хлебушка!” Трагическая картина. Кроме того, солдату недодают чаю и сахару, а также каши. Самое большое — если иногда дадут по одному пиленому куску сахару в день! Солдаты все оборвались; у многих нет шинелей, сапоги развалились, нет белья, кроме того, которое на теле преет. Все обовшивели, исчесались! Один ужас и ужас”.

И это — всего через полтора месяца с момента начала войны.

“А МЫ, ПРАВЯЩИЕ, СЫТНО ЖРЕМ, ПЬЕМ И НЕ ЗЯБНЕМ!”

В сентябре 1914 года Кравков получил новое назначение. Он возглавил санитарный отдел штаба 10-й армии Северо-Западного фронта. Там фоном для зафиксированных в дневнике событий стала Лодзинская операция, проводившаяся войсками 1-й, 2-й и 5-й армий фронта. 10-я армия генерала от инфантерии Фаддея Сиверса прикрывала тыл операции со стороны Восточной Пруссии.

Кравков влился в среду штабного генералитета, получив доступ к информации “из первых рук”. Однако и беседы с военачальниками не внушали оптимизма: “К ужину возвратился командующий, бывший весь день в объезде. Только почти и разговора было, что о босоножии наших витязей и об изыскании скорейших способов снабжения их сапогами. В армии теперь у нас до 350 тысяч человек; телеграфировали о высылке 200 тысяч сапогов, теперь просим выслать хотя бы 100 тысяч. В России, говорят, нет в настоящее время ни достаточного количества кож, ни рук для изготовления из них обуви. Трагедия!”

Трагедия имела и другие проявления. Военные историки исписали немало страниц о снарядном голоде 1915 года. Будет небезынтересно ознакомиться и со свидетельством Кравкова от 17 сентября 1914-го: “К пищевому голоданию присоединяется теперь и снарядное голодание пушек”.

2 декабря 1914 года автор “Записок” назвал “нелепыми” “требования, чтобы госпиталя при погрузке в санитарные вагоны больных и раненых обязательно снабжали их полной амуницией и сапогами, хотя бы раненые были с ампутированными ногами, и это в такое время, когда на позициях люди — босые!”

Ранее, 9 ноября, Кравков оказался свидетелем такой сцены: “Прошла колонна солдат. Боже мой, что за картина: многие укутали свои головы цветными платками, кто укрылся коридорной дорожкой (половиком), идут озябшие, еле плетутся, постукивая ногой об ногу. Такой вид имеет наша надежда — защита родины! Мерзнут люди на позициях, мерзнут больные и раненые в транспортах. Теплой одеждой снабдят только к весне! А мы, правящие, сытно жрем, пьем и не зябнем!”

Среди интендантов были люди, которые остро переживали то, что не могли изменить положение дел. Два дня спустя Кравков написал: “Сейчас только получил потрясающее известие: застрелился полковник Краевский, наш интендант, человек, безусловно, хороший; я не обманулся в предвидении: мне за последнее время при встречах с ним всегда казалось, что он или сойдет с ума, или покончит с собой; он страшно болел душой за необеспеченность нашего солдата предметами первой необходимости и мрачно взирал на ближайшее безотрадное и безнадежное в этом отношении его будущее…”

19 декабря 1914 года Кравков зафиксировал то, что у “убитых немцев находили письма от их жен, в которых они наказывали беспощадно истреблять русских”. Нам, знающим последующую историю Германию, стоит обратить на это сообщение внимание. Нелишне соотнести его с другими фактами из истории Германии. Например, с тем, что в июле 1915 года около полутора тысяч немецких профессоров и прочих интеллектуалов подписали меморандум, в котором призывали в целях обеспечения роста нации приступить к политике выселения славян с захваченных немцами земель. Оккупированные территории предлагалось онемечить. Такие призывы источали не нацистские головорезы, а представители интеллектуальной элиты Германии…

“ТЕПЕРЬ Я ПОНИМАЮ, КАК И ОТЧЕГО ВОЗНИКАЮТ РЕВОЛЮЦИИ”

В феврале 1915 года штаб 10-й армии нашел очередное пристанище в Гродно, где Кравкову довелось неоднократно быть застольным собеседником великого князя Андрея Владимировича. 8 февраля Кравков поведал о таком необычном событии: “Вчера прибежал со стороны Августова мальчуган Миша Власьев, 13 лет, прокравшийся через ряд цепей немецких, и обстоятельно сообщил штабу армии, что 20-й корпус изо всех сил пробивается около Липун, прося выручки. Великий князь Андрей Владимирович, слыша показания этого мальчика, выразился, что-де так основательно информировать не сумел бы любой офицер Генерального штаба!”

А раздражавшие приказы продолжали поступать: “Читаешь приказ по военному ведомству за 1915 год № 78, где подробно описывается… новая форма нарукавной повязки Красного Креста взамен формы, объявленной в приказе за 1869 год № 89, или тому же подобные приказы с подробным изложением происшедших перемен по части всяких крючков, петличек и пуговиц… и диву даешься — жизнь как будто идет по-прежнему. Ну, за эту бюрократическую схоластику зато нам и всыпают немцы!”

Военный врач каждый день видел изнанку войны. 24 июня 1915 года он записал: “Вопрос с венериками и сифилитиками принимает жгучий характер. Приказом Верховного главнокомандующего нельзя их эвакуировать в тыл, масса из них умышленно заражается, чтобы только уйти из строя. Не шутя приходит в голову мысль об образовании из них каких-либо отдельных венерических отрядов!”

Отмечены в дневнике и другие признаки начавшегося разложения армии. Они стали нарастать к концу первого года войны и не были вызваны антивоенной пропагандой большевиков. О последних либерал Кравков до весны 1917 года, судя по дневнику, даже не вспоминал! Зато из-под его пера в 1915-м появились такие строки: “Сестра милосердия передавала мне со слов беседовавших с ней раненых солдатиков, будто бы в боях лучшими оказываются прапорщики, нежели настоящие кадровые офицеры-трусы, с которыми бесцеремонно они расправляются по-своему: тут же их прикалывая или пристреливая”.

Шокирует и запись от 12 января 1915-го: “Продолжают прибывать молодые солдаты, которые еще ни разу не стреляли! Спросил, прочему? Покойно ответили мне, что, вероятно, за отсутствием ружей!” Шесть дней спустя в его дневнике появляются такие строки: “Объезжавший передовые части генерал для поручений Огородников привез невеселые вести: солдаты не получают того, что пишется на бумаге, — голодают, человек по 30 из роты не имеют обуви, более половины из роты без сорочек и штанов, многие нуждаются в теплой одежде”. А еще через девять дней Кравков разразился тирадой: “Теперь я понимаю, как и отчего возникают революции. Долой наш правящий класс, да подчинится представителям народным наша административная машина, вся в настоящее время проржавевшая!..”

Однако когда после Февральской революции 1917 года столь милые сердцу Василия Павловича “ревнители народной свободы” из IV Государственной думы дорвались до власти, они за пару месяцев наломали столько дров, сколько и не снилось “помпадурам” прежнего “самодержавно-полицейского режима”. Что же касается армии, то о ней 21 мая 1917 года Кравков писал: “Газетами с гордостью признается, что наша-де армия теперь самая свободная во всем мире. А какая ей цена в отношении боеспособности?! Полный разброд сил, нет ни единения, ни взаимного доверия, и тоже превеликая пропасть между солдатами и офицерством! Революцию теперь не отличишь от разбоя, и анархия сделалась подлинной формой правления государства российского… Живем — на вулкане, не ведая и не ручаясь за завтрашний день…”

Весной 1917-го для Кравкова и многих его современников настало время переоценки ценностей. Но это уже совсем другая история.

Центральная профсоюзная газета «Солидарность». 2014. 3 декабря